11. Вспоминаю о кинорежиссёре Хуциеве
Дождь, дождь, дождь.
Дождь, дождь, дождь.
Короток он и густ, а ты
так не проживёшь.
Ты будешь переставать, собираться,
вновь слабо идти —
Так, как вчерашний дождь,
который был плохим.
______________
Июньская гроза из десятого четверостишия разражается "Июльским дождём" в одиннадцатом. Сюжет развивается.
Анатолий Луначарский, с его политикой богостроительства, предлагает сдать личность в общественное пользование.
Что из этого следует для художника? во что он превращается? как себя ощущает?
На этот счёт существует совершенно гениальная, просто ни с чем не сравнимая книга. Я говорю о знаменитой дилогии Ильи Ильфа и Евгения Петрова.
Артист в стране победившего индустриального идеала, массового производства ( капиталистического или социалистического, не имеет значения) вырождается в жулика, проходимца, философа жизни, с ударением на слово жизнь, а не на слово философ.
Реальность сживает его со света, а он сживает со света её, сколько сможет.
Соавторы блестяще изображают личность обанкротившегося художника:
‘’ – Где же драгоценности? – закричал предводитель.
– Где, где, – передразнил старик, – тут, солдатик, соображение надо иметь. Вот они!
– Где? Где?
– Да вот они! – закричал румяный старик, радуясь произведенному эффекту. – Вот они! Очки протри! Клуб на них построили, солдатик! Видишь? Вот он, клуб! Паровое отопление, шахматы с часами, буфет, театр, в галошах не пускают!..
Ипполит Матвеевич оледенел и, не двигаясь с места, водил глазами по карнизам.
Так вот оно где, сокровище мадам Петуховой. Вот оно, все тут, все сто пятьдесят тысяч рублей ноль ноль копеек, как любил говорить убитый Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер.
Бриллианты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслетки с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный клуб и биллиардную.
Сокровище осталось, оно было сохранено и даже увеличилось. Его можно было потрогать руками, но нельзя было унести. Оно перешло на службу другим людям.
Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался в самое его сердце.
И он закричал.
Крик его, бешеный, страстный и дикий, - крик простреленной навылет волчицы, - вылетел на середину площади, метнулся под мост, и, отталкиваемый отовсюду звуками просыпающегося большого города, стал глохнуть и в минуту зачах. Великолепное осеннее утро скатилось с мокрых крыш на улицы Москвы. Город двинулся в будничный свой поход.’’
Ортега с его ‘’Восстанием масс”, поставленный рядом только с одной этой цитатой, выглядит беспомощно. Метафора содержит и отдаёт весь наличный смысл сложной ситуации. Сокровище Я, приватизированное или национализированное, поставленное на рельсы массового, переданное в общественное пользование - больше не сокровище. Железобетонные перекрытия - вместо бриллиантов. Отчаяние - вместо возвышающего обмана.
Фильм Марлена Хуциева "Июльский дождь" противопоставляется Сергеем Чудаковым советской “государственно-воспитательной кинопромышленности”, банкротящей личность.
В самом начале фильма, пока идут титры, за кадром звучит настраиваемый радиоприёмник, на экране перед зрителем проходит Москва шестидесятых; мировой эфир скачет с диапазона на диапазон, врывается в город, касается всех и каждого.
Режиссёр Хуциев подхватывает буквально с того же самого места, где закончили писатели Ильф и Петров.
Дух веет, где хочет. Дух трансформируется в томящуюся любовью женскую душу, которая ищет свой земной идеал.
Перед нами классический сюжет, разыгрывающийся в современных декорациях.
Это Вагнер, это дворжаковская “Русалка”, это Верди.
История о Духе, овладевшем женщиной/мужчиной для того, чтобы в очередной, неизвестно в какой уже по счёту, в бессчётный раз, вернуться, символически повторить великую мистерию жизни, любви, предательства, муки, смерть, воскрешение.
Хуциева критиковали за подражание Антониони - критика и справедливая и не. Правильнее сказать, что и Антониони и Хуциев снимали современное кино в русле традиционной европейской культурной парадигмы.
Хуциева критиковали за то, что он не сумел создать и/или найти среди современников образ, достойный высокой любви. Кроме ветеранов Великой Отечественной Войны, празднующих День Победы в сквере у Большого Театра, встреченных героиней в самом конце фильма, всё остальные персонажи, фигуры и лица были показаны мелкими, жалкими, карикатурными. При этом герои-ветераны никакого социального-общественного оптимизма не излучали. Наоборот. Марлен Хуциев дал их так, что было совершенно очевидно - это не живые, это мертвые, едва ли ни зомби.
Ни политики, ни общественной критики в фильме не содержалось. Внешнее - служило исключительно материалом. И обрабатывалось только как материал.
Поэтому режиссёр не заслужил ни полученных комплиментов за высокохудожественное изобличение советской бездуховности: “людей нормальных больше нет, Сталин всех убил, остались только приспособленцы и подонки, гениально! браво Хуциев! ни критики с другой политической стороны - очернитель - все у него мелкота и дрянь, а в конце прикрылся военным сюжетом, думает, что его не ухватят! Дождёшься, двурушник!
Своеобразное воздействие оказал фильм на женскую аудиторию. В начале девяностых я лично знал литературного критика, подражавшую манерам и прическе героине Евгении Ураловой. Надо сказать, это нисколько не мешало ей состоять в гармоничном браке с эпическим московским графоманом и приспособленцем.
Из чего всего лишь следует сакраментальное - жизнь принимает вызов, брошенный искусством, и успешно справляется с ним.
Относительно недавно я прочитал в интернет-издании статью кинокритика с репутацией думающего. Он упрекает Хуциева с объективных позиций, - пишет, что символический образ современника режиссер не создал вообще. Оставил зрителя ни с чем. Советская Вальгалла - празднование Дня Победы - живым не подмога.
Продолжая мысль думающего критика - авторы Евангелий со своей работой не справились. Их герой умер, а сказками о его воскрешении сыт не будешь. Необходим позитивный, актуальный, деятельный и современный образ.
Например - Иуда.
Сумел практически из ничего сделать тридцать сребрянников. Готовая поведенческая модель для успешного бизнесмена.
Понтий Пилат - образцовый государственный деятель.
Первосвященники - воплощение стойкости и принципиальности.
Сергей Чудаков хорошо посмотрел и правильно понял фильм Хуциева. Он увидел там то, что и было показано. Идеальное/потусторонее/высокое обречено на скорую гибель. Оно нежизнеспособно в материальном мире. Недолговечно, ранимо, эфемерно. Скоро разрушается от соприкосновения с реальностью. Шубу из него не сошьёшь.
Его возможно встретить и познать только в символическом выражении. В живописи, в музыке, поэзии, в сценических и кино образах.
Никакого практического интереса искусство не представляет.
Вечность, к которой искусство имеет отношение, практической ценности не имеет.
Свободная нимфа, дух воды/или воздуха/или войны/стихии, какая там возникнет в вагнерианском/поствагнерианском сюжете, томимая любовью к человеку из плоти и крови, выходит на берег/в город/поле. Из свободного духа рождается магическая душа. Её избранник/принц, живой/реальный человек не способен на идеальную любовь, несовместную с его земной/материальной природой. Поэтому и любовь, и романтические любовники заведомо обречены.
Эта реальность, но её нельзя пощупать, на ней нельзя жениться/выйти замуж. В неё можно только умереть.
Идеальная любовь - синоним смерти.
В идеальной любви встречают смерть и воскрешение в вечную жизнь.
Всё.
Об этом Хуциев снял свой фильм.
Чем эта ситуация хороша и для кого?
Она хороша/интересна/плодотворна для того, кто является личностью. В первую очередь, для художника. Его личность - его рабочий инструмент, и его материал. Он работает ей и воплощает её в каждом сочинённом образе. Раз за разом умирает и возрождается. В отличие от кратковременного, бурного июльского ливня, невыносимо мельчит и мучительно тянет дело жизни.
"Заблудился я в небе – что делать? "
